ХІ-3. Хасегава/Шинпачи. Чувство вины, мадао на коленях. Hurt/comfort.
читатьВ гостиничном номере тихо, тихо и душно, Хасегава сбивает одеяло в ноги, приподнимаясь на локтях, и в темноте пытается рассмотреть, как Шинпачи одевается.
- Я не могу остаться сегодня, простите, - ровно произносит Шинпачи, и зажигает ночник. В этих глазах нет брезгливости, в этом голосе нет искусственности, обычный тон, даже чуть мягче, и от этого Хасегава чувствует себя отвратительно. Мерзко, гадко, как только можно, наверное, ему было бы куда проще, если бы Шинпачи реагировал иначе, по-другому к нему относился. Но он спокоен, весь его вид отражает абсолютное принятие происходящего.
Хасегава глупо мычит и кивает, подрывается с постели, неуклюже заводит руку за голову, трет запястье, давит улыбку и решается.
Шинпачи выглядит растерянным, когда перед ним опускаются на колени. У Мадао грубая кожа ладоней и удивительный взгляд - потрясающая скрытность без всяких очков. Мадао закрывает веки, уходит в себя совсем; стоит так, невидящий, нагой и на коленях, пока Шинпачи не кладет ладонь на опущенную голову, жест несмелый и полный уверенности одновременно.
- Вставайте, Хасегава-сан, - слышит Мадао, открывает глаза, ловит чужие руки, целует их, то бесстрастно, то исступленно, но благодарно, и поднимается, наконец, с колен.
Мадао поднимается там, где Хасегава упал бы замертво.
Х-24. Сарутоби/Цукуё. "Ты видишь любовь там, где её нет".
читатьЦукуё заметила ее давно, кажется, еще в прошлой жизни, до того, как горло пережало тугой серебряной нитью. Йошивара разливалась огнями, ядовитым цветом и искусственными красками, улочки кишели своими – в пестрых нарядах и улыбках - и безликими, гостями, а Цукуё вдруг заметила ее в толпе – как вероятную угрозу, как опасную бритву в крепко сжатой руке – и замедлила шаг.
Аяме заметила ее – когда? Когда в безлюдном переулке уверенно отводила одной рукой направленное на себя лезвие, а другой сжимала запястье и не чувствовала желания уступать, как с мужчинами, как с ним. Или раньше? Стук каблуков, сильный табачный запах, оголенное плечо, темная одежда с отблесками солнечного на остроконечных листьях и грустно-лунное, непонятное в глазах, а еще это лицо, обезображенное наполовину, исчерченное шрамами, прекраснейшее – какие контрасты, какое очарование, только не смей отводить глаз.
- Можешь приходить ко мне, - сказала потом Цукуё, она действительно хотела, чтобы та пришла еще – красивая, женственная и сильная, она не была ни солнцем, ни луной, но ослепила и заставила уступить порыву, кратковременному чувству, эмоции. – Приходи.
И Аяме улыбнулась, одернула шарф, поправила очки, а потом своим дурманным голосом, головокружительным шепотом, от которого в жар бросало уже на полуслове, сказала:
- Хорошо.
Кажется, это было еще в прошлой жизни, до того, как…
- Тебя не было, - сказала Цукуё и запнулась – о безразличие, холодный взгляд и свои собственные слова – то, что чувствовалось таким правильным и однозначным, застревало комом в горле, сбивало дыхание и вырывалось в виде сентиментальной чепухи. – Давно, так что я…
- Уходи.
Выпаливает нетерпеливо и поджимает губы, словно удерживает себя от рвущейся тирады. Это ей не свойственно и не может долго продолжаться, Цукуё ждет совсем немного и оказывается права: взгляд Аяме меняется, ее импульсивность не допускает долгой отстраненности, маски легко слетают с лица, обнажая все, что Цукуё схватывает теперь без слов: я не тебя люблю. Произносится вслух еще чуть более жестокое, чуть более усталое:
- Ты видишь любовь там, где ее нет.
Расстояние вытянутой руки и что-то куда большее, разделяющее их.
- Хорошо, - разрезает молчание Цукуё, - я поняла.
Она смотрит пристально, так, что это становится просто нестерпимым, а перед тем, как развернуться и уйти, зачем-то касается дужки очков Аяме.
- На твоем месте я не доверяла бы так своим глазам.